«Я жесток с Квинтом, – подумал Элий. – Я со всеми жесток».

Мелкий марш очень удобен для его искалеченных ног.

Элий отыскал дверь с номером «L» и постучал. Никто не отозвался. Он вновь постучал. Тишина. Пришлось идти вниз за администратором. Тот выслушал Элия и удивился. Вполне искренне: пятидесятый номер давно уже пустует. Да, номер снят и оплачен до октябрьских Ид, но домна Лета – под таким именем записалась молодая особа в книге регистрации – не появляется несколько дней. И не распоряжалась кого-либо пускать к себе в номер. Элий протянул служителю письмо. Двести сестерциев довершили дело. Служитель уступил. Вновь поднялись наверх. Служитель открыл своим ключом номер. Элий обошёл комнаты. Вещей почти не было. Он с благоговением коснулся оставленной на кровати туники. В шкафу на полке лежало аккуратно сложенное платье. Что-то знакомое и незнакомое. Элий даже не мог сказать – принадлежат эти вещи Летиции или нет… В комнатах стоял терпкий возбуждающий запах.

– Чем это пахнет? – спросил Элий.

– «Вененум». Очень модные нынче духи, – отозвался Квинт. – Кто-то вылил здесь целый флакон.

Однако на столике нашлось письмо, и на сложенном вчетверо листе было написано «Элию». Её почерк он не мог не узнать. Взял бумагу. Медлил. Потом развернул лист. Ему часто снилось такое: он получает от Летиции письмо, распечатывает, силится прочесть – и не может. Видит буквы, но они расплываются, и смысл ускользает. И тогда во сне, сделав усилие, Элий начинал шептать слова, сознавая, что на самом деле в письме написано другое. Но что написано на самом деле, он прочесть не мог.

Вот и сейчас он смотрел, а букв не видел.

– Читай, – сказал Квинту и протянул листок.

– «Я не была. Я была. Нет меня. Нет у меня желаний. Лета», – прочёл Квинт.

Элий не мог понять, зачем Летиция привела в записке текст старинной эпитафии. Зачем подписалась именем «Лета»?

– Все? – спросил Элий. Квинт кивнул. – Не может быть! Там вовсе не то написано! – Он вырвал лист бумаги и прочёл сам:

«Я не была. Я была. Нет меня. Нет у меня желаний. Лета».

Она как будто оплакивала себя.

Элий медленно спустился по лестнице, вновь почему-то не воспользовавшись подъёмником, и в атрии столкнулся со Всеславом. Молодой гладиатор, видимо, возвращался из амфитеатра. Да, кажется, сегодня имя Сенеки было в списках. Гладиаторы боялись его, как чумы. Коли Всеслав на арене, наверняка будет кровь. И смерть – очень вероятно. За глаза Сенеку прозвали Фобосом [24] . Всеслав об этом прозвище знал, и оно ему нравилось.

– Ты ко мне? – В голосе Всеслава послышалась мольба. Он почти заискивал. – Я не знал… Но сейчас все устрою… Эй… сюда! – кликнул он служителя.

– Я не к тебе.

– Нет? – В глазах Всеслава была такая тоска.

– Ты сегодня сражался? – спросил Элий.

– Ну да, с Эпиктетом. Его увезли в больницу. Зайдём ко мне, отметим победу.

– Эпиктет сильно пострадал?

– Какое мне дело? Я выиграл… Мы все знаем, на что идём. Это ты стараешься никого не убить. Публике такое не нравится. Твоя популярность падает.

– Не стоит думать лишь о том, как угодить публике.

– Зачем же тогда я пошёл в гладиаторы? И ты – зачем?

– Я уже говорил – исполнить желание.

Слова Элия разозлили Всеслава. Он их не понимал.

– Ты врёшь! – закричал юноша. Несколько человек, сидевших в углу атрия на скамьях, обернулись. – Ты нагло врёшь! Тебе нужна слава! Такая слава, какую не удавалось стяжать никому до тебя!

– Послушай, я знаю, в чем дело. – Элий положил ему руку на плечо. – И хочу тебе помочь. Это очень трудно, почти невозможно, но пока ещё ты…

– Отвяжись! – Всеслав стряхнул его руку. – Отвяжись, паппусик… И молись, чтобы нам не сойтись друг с другом на арене.

В этот момент открылись двери подъёмника, и Всеслав кинулся в кабину бегом, как в нору, как в убежище.

– Сульде! – крикнул Элий.

И тут произошло что-то невероятное. Всеслав будто прянул вверх. Плечи его раздались, а лицо исказилось. И вместо юных черт уроженца севера проглянуло совсем иное – смуглое, плоское, скуластое, с косо прорезанными глазами. Тонкие губы оскалились, обнажая жёлтые зубы. Но так длилось лишь мгновение. А потом видение исчезло. Лицо Всеслава сделалось прежним, только очень бледным, гладиатор держался рукой за ворот туники и часто-часто дышал. Элий попятился.

Всеслав опомнился и нажал кнопку подъёмника. Какая-то женщина хотела войти в кабину, но Всеслав отшвырнул её, и двери закрылись. Подъёмник тронулся. Всеслав опустился на пол, обхватил руками колени и заплакал. Потом нажал кнопку остановки. Раздвинул створки – силы хватило, выскочил и помчался по лестнице вниз.

Но Элия уже не было в атрии.

Шёлк был нежен, как может быть нежен только шёлк. Струился, ласкался к пальцам. Возбуждал…

– Красивое платье. Хочешь купить? – спросила стоящая рядом женщина.

Летиция невольно отшатнулась. Она не любила, когда с ней разговаривали на улице.

Незнакомка была красива, но какой-то странной, будто прозрачной красотой. Очень бледное лицо без намёка на краску, светлые ресницы. И глаза совершенно прозрачные, в их глубине зловеще чернели зрачки. Волосы тоже были совершенно белые – именно белые, а не седые, без намёка на серый или желтоватый оттенок. И одета женщина была необычно: прозрачное платье, а поверх плащ из белой пушистой шерсти, отороченный белоснежным мехом. На шее сверкало жемчужное ожерелье.

– Хочу, – ответила Летиция. Будто против воли. Или в самом деле против воли? – Я каждый день покупаю новое платье. – Уж этого она точно говорить не хотела. – Чтобы один день отличить от другого.

– Зайдём ко мне, выпьем кофе, поговорим, – предложила незнакомка.

– Ты – сводня?

– А хоть бы и так? Тебя это пугает?

– Почти нет.

– Я – Иэра, – сказала матрона. – Одна из Нереид.

Дом её был недалеко от рынка – миновать сад, где резвились дети (только не смотреть на детей, зажмурить глаза и не смотреть, и криков их не слышать, и плача…). А вот и дом – почти что дворец, отделанный белым мрамором, прозрачный, бесцветный, как струи дождя, как и сама хозяйка.

В малый триклиний (опять же белые стены без росписей и мозаик – лишь лепные барельефы, причудливые фризы – и только) слуга, молчаливый, седой, наряжённый в белое, принёс серебряный поднос, а на нем – серебряный кофейник, серебряные чашки изумительной работы, ложечки, тарелочки, все из серебра. В ажурной вазочке, опять же сплетённой из серебряных нитей в тончайшее кружево, обсыпанное сахарной пудрой, лежало печенье. Лишь кофе был чёрным. Чёрным, как земля. А Летиция уже была готова увидеть белый кофе.

В триклиний по очереди заглянули трое молодых людей. Все трое белобрысые, с плоскими, будто приплюснутыми, лицами, маленькими глазками навыкате, слюнявыми полуоткрытыми ртами. Столь схожие и ростом и выражением лица, что Летиция приняла бы их за одну и ту же личность, трижды промелькнувшую в проёме, если бы они неожиданно не явились в дверях все трое, явно ожидая приглашения к столу.

– Вас покормят в большом триклинии, – пообещала матрона.

Двое тут же заулыбались, закивали согласно и ушли, а третий озлился, стал брызгать слюною, заорал: «Скотина!» Но тут же пара сильных рук ухватила его под локти. И этот третий был уведён, хотя и не без труда.

– Мои сыновья, – сказала матрона. – Все трое – близнецы. И все – идиоты. Двое добрых, а третий – злой. Ты его сторонись. У него манера щипать за руку выше локтя, и пребольно. – Она сказала об этом легко и без жалости. – Я здесь как бы в изгнании. Слишком много времени провела в колодце. Надо было окунуться и уйти, но меня держали там годы и годы. И вот теперь мне не мил Небесный дворец, хочется взлететь выше, в Недосягаемое. Но не могу. И вместо того чтобы рваться вверх, бегу вниз на землю. Так всегда бывает, когда желаешь недостижимого. Растёшь до своего желания, и никак не можешь дорасти. Рвёшься изо всех сил, и все равно чувствуешь – мелочи, все мелочи.